some things linguistic and why i write less (I have eaten the words, forgive me they were delicious)

       Одна из моих самых любимых вещей на свете – это находить новые слова для Нат. Одни из моих самых любимых моментов – это дожидаться, когда я смогу наконец показать их ей, развернуть упаковку и увидеть на мгновение, как ей нравятся слова. Ей не очень нравятся чувства, ещё меньше – вещи, меньше всего – опредмеченные чувства, поэтому дарить ей что-то материальное превращается во взаимное причинение друг другу боли (как и многое другое из наших взаимодействий). Со словами таких проблем не возникает.

       Недавно я с особым восторгом обнаружила в американском лексиконе слово minutia и рассказала о нём с каким-то особым вожделением; о том, какое оно ненатуральное, объёмное, шероховатое для английского языка, какое-то шерститстое, выступающее над всей этой культурой smooth и smoothies. Особенно, когда американцы образуют от него прилагательное, которое почему-то звучит как “минушкас”, и в этот момент весь пространственный контекст позволяет себе глитч и америка не америка, язык не язык, вещи не вещи. Пока я рассказываю, Нат азартно ищет это слово в гугле и звучит более уверенно, расслабленно и живо. Но minutia слишком короткое. We’re out of words again.

       Во многом из-за этого я снова и снова начинала писать стихи. Слова мне не поддаются, они тщетно пытаются найти коррелят в мире вещей и чувств, но я стараюсь отучить их от этого, надрессировать на чистый precision, на точную clarity. Я ухожу в поиски слов как мои подруги уходят в поиск достойных вещей в thrift shop в Филадельфии, в котором каждый цент уходит на борьбу со СПИДом. Joe Brainard умер от СПИДа. Может быть, и не каждый цент. Это не так важно. У меня был друг, который менял тяжёлую тему разговора фразой "ладно, это не важно", так вот, это всегда было важно, и друг этот у меня всё ещё есть. Я перебираю каждое слово в своём лексиконе, но по большей части они либо совсем никчёмные, либо ни к месту. [Их не заберёшь оттуда даже ради высоких идей, даже ради борьбы со СПИДом и надежды, что друг регулярно сдаёт анализы и тепло одевается, потому что это это всегда будет важно.] Я забираю их в любом случае и именно по этим причинам – потому что они ни-к-чёмные и ни-к-месту. Нат сказала бы, “прямо как я”. И ничего, что я могла бы найти для неё в мире существующих вещей и мест, это бы не изменило. “That’s okay,” I say, и перехожу от вешалки к вешалке, от существующих к существительным и нахожу симпатичную майку прямо в начале ряда, на втором этаже, в thrift шопе, в Филадельфии, в Пенсильвании, в Америке. Язык разваливается, но кто только не. ("я буду рядом")

       Нат нравится, когда в моих стихах меньше вещей и меньше её, потому что это превращает её в вещь; мне кажется, ей не очень нравятся вещи, как мы уже поняли.

*

       Я сижу на скамейке в Патерсоне, Нью Джерси, передо мной Great Falls, позади меня great falls. Я люблю называть вещи своими именами, но Нат я люблю больше. Поэтому вслух я говорю, что люблю находить для неё слова, а всё остальное я говорю про себя (но вообще-то это каждый раз оказывается про неё).

so it’s been a year of constant learning and you got A+ for the effort

may 

you deserve to be trembling from happiness and to wake up each day with that permanent feeling of bliss and love. look how you're glowing and try to remember it, cause the year ahead is about to take a toll on you. fasten the seat belt, honey.

june

you don’t have to become anything else as you are already fucking awesome.

july

breathe in and out, stay soft in the process. there is no rush when it comes to the best month of the year so go to the countryside and lose it. you’re gonna be found soon.

august

people see you. even when you don’t want to know yourself and wish to disappear for good in that gloomy night – they're looking for you. and they love you.

september

all is change, and yes, the pain will return. but then it’ll pass.

october

yes, the pain will pass. no, you are not going to die that easily.

november

you can’t unlearn to be suicidal once you learned it – that’s true. but people care for you when you can't manage being on your own so that's good to cry when your closest friends are still gonna be there and grab a breakfast for you or whatever.

december

the scariest  thing is when someone you love the most wants to live the least. anything else is manageable.

january 

you can’t save anyone and you can’t ask anyone to save you. you can’t even secretly hope for them. you can’t ask them to spend their life with you when they want so badly to get out.

the good news is – anything else you CAN do. and you’re already doing so damn well.

february

people are gonna go on making mistakes and creating more and more problems. but you don’t have to be a solver and to let them kill you. cause otherwise they will, and that’s no joke.

march

no effort is unseen. feed yourself on admiration and unconditional love of others if that’s the only thing you can eat right now.

april

that's not your fault. that's their loss if they don't see you and don't want you.

if it becomes threatening your life or health, if you have no image of the future and want none, if your identity is scattered to pieces – it’s okay to get out and not be that good friend for once. it’s okay to take care of yourself. it’s okay to rest and to fuck up your _responsibilities_. it’s okay to be your own favorite person.

04/18

       В первом классе меня били. Не так жестоко, как можно себе представить, просто в спортивном классе это было нормой общения, и нашёлся мальчик, который всегда пользовался возможностью ударить меня кулаком в лицо (дима, если ты это читаешь, привет, надеюсь, ты пересмотрел свои методы). Я ревела, папа учил меня драться и впервые сходил на родительское собрание, чтобы найти папу димы. Через пару недель дима получил от меня первый удар и сказал, что я “классная”. Мама спросила, хочу ли я учиться там дальше, и я сказала “нет”.

       С тех пор "не хочу” стало сильнейшим решателем всего. Во второй школе было хорошо, я ставила пьески, училась программировать, вся администрация знала меня в лицо, дома мирно накапливался ворох грамоток и дипломов . Но я сказала, что "не хочу” оставаться после того, как мои подружки поступили в гимназию, и так оказалась в первой гимназии и худшем для себя школьном году.

       В седьмом классе мама пришла в кабинет директора STEM-гимназии, в которую я хотела перевестись и не набрала одного балла на экзаменах. Она достала все грамотки, которые к тому времени накопились. Меня взяли.

       Потом было следующее “не хочу”, когда я поняла, что мне не нравится ни один из профильных предметов, и поступление на филологию лицея (под неодобрение всех родственников, кроме мамы). В этот раз баллов хватило. В лицее было так, как должно было быть с первого класса.

       И да, было 291/300 баллов, два универа (на организационном собрании в егу в вильнюсе гуглила билеты в минск и ревела) , два “не хочу”, один брейк-ап и один переезд в другую страну. В перерыве было провальное ЕГЭ по истории России и имэйл о том, что меня снова берут вопреки стандизированным тестам.

       Это я к тому, что так и случился университет, в котором мне не хотелось плакать первого сентября от осознания, что я ошиблась.

       In my opinion, лучшее, чему могут научить родители – это задавать себе вопросы, принимать решения и нести за них ответственность. Папа иногда то ли в шутку, то ли нет, говорит маме, мол “смотри, какое перекати-поле ты вырастила”. Я не знаю, что я об этом думаю.

       Нужно снова складывать чемоданы.

Конвенции | 20.02

        Мы сидим на расстоянии двадцати сантиметров друг от друга. В этом виноваты создатели маршруток – они, руководствуясь какой-то садистской интенцией, придумали усаживать незнакомых людей на расстоянии двадцати сантиметров, чтобы они чувствовали себя максимально некомфортно и не могли шевелиться все сорок минут поездки.

        Поэтому я обычно сажусь на места по другую сторону прохода, где можно занять всё пространство одиночного сидения и ни о ком больше не думать. В этот раз все одиночные места заняты.

        Я смотрю на моего попутчика с опаской: не окажется ли он маньяком, который проследует за мной до двери общежития, чтобы запомнить, где я живу, не будет ли он слишком громко слушать музыку, не начнёт ли ругаться по телефону у Золотой Жемчужины, чтобы закончить в Петергофе? Он смотрит на меня с опаской: не найдётся ли вдруг болтливой подружки на сидении через проход, с которой я буду трындеть от Стрельны до кампуса, не уроню ли я кошелёк на пол, что заставит его несколько минут терпеть, пока я буду искать с фонариком телефона, не достану ли я вдруг шаверму из своей сумки от ноутбука и не решу ли её съесть, наполнив всё пространство потрясающими ароматами?

        Мы аккуратно укладываем свои сумки на колени, чтобы они занимали ровно отведённое им место и не покушались на чужую территорию. Поправляем свою верхнюю одежду, чтобы та тоже не была замечена в нарушении пограничного режима. Вставляем в уши наушники и настраиваем громкость на оптимальный уровень, который не слышит никто, кроме нас самих. И, вероятно, на лицах нас обоих играет довольная улыбка. Мы довольны этим актом взаимного уважения, на наших лицах прописана любовь к личным границам. Мы похожи – оба в больших шарфах, чёрных пальто и с сумками от ноутбука.

        Когда ему нужно передать деньги за проезд, он говорит "разрешите" перед тем, как выйти в проход, извинясь за причинённое неудобство. Я "разрешаю". Ловлю себя на том, что никогда не была так довольна своим попутчиком.

        Я включаю новую аудио-лекцию по роману Булгакова, привычно проверяю пару соцсетей и, почувствовав укол раздражения от увиденного там, закрываю их все. Ночь чёрным экраном закрывает пролетающие за окном пригороды. Я закрываю глаза. 
   

       А потом я засыпаю на его плече.

o2/o2

        За два дня до отъезда В. спрашивает, чего мне хочется.
        Я говорю, что мне хочется в свой любимый секонд-хэнд, в свою любимую кофейню и в новое место, которое я видела в _инстаграме_. Но всё это и так есть в списке.

        – Нет, чего тебе ПРАВДА хочется? – отдаёт каким-то металлическим звоном в голове.
        мне хочется откинуться на стуле слишком сильно и упасть на пол мне хочется по пояс высунуться из окна и уронить голову на ледяной подоконник в надежде что хоть тогда в голове потухнет огонь и не останется ничего кроме порывов февральского ветра

        Я знаю, что ничего из этого не порадовало бы людей вокруг меня, но я так хочу порадовать тех, кого рядом нет, порадовать того, кто хоть когда-то желал мне всего самого плохого. Прийти и сказать, что вот оно, ура, всё исполнилось. Раз уж кто-то желал мне боли, позволь мне пожелать себе больше. 

чтобы меня изнасиловали по дороге из центра города в свой район поздно вечером чтобы человек, которого я люблю влюбился в кого-то другого и был до беспамятства с ним счастлив а меня обвинил в плагиате чтобы мои родители уничтожили наш дом и навсегда уехали из нашего города чтобы воспалённые лимфоузлы никогда не приходили в норму а гугл не выдавал ничего кроме “рак лимфосистемы” чтобы я лишилась всех стипендий мира провалилась во всех когда-либо проводимых конкурсах и чтобы мои стихи случайно удалились с планшета все разом

        Я два года учила себя смотреть в лицо страху. Но что если у меня осталось всего одна вещь, которую я боюсь?

 я боюсь почувствовать асфальт под своим лицом боюсь таращиться на спектакле только на верёвку на которой вешаются главные герои боюсь представлять как она чувствуется на шее

        Я хочу так много и ничего из того, что могу рассказать.

хочу чтобы всё моё нутро кричало “я ничто” хочу чтобы на каждое моё признание в любви закатывали глаза хочу чтобы мою боль научились превращать в питьевую воду и отсылали в засушливые районы мира чтобы её печатали вместо слов на всех поздравительных открытках чтобы её хватило на то чтобы залепить payment gap education gap и gap в твоём сердце чтобы её хватило на весь этот дивный новый мир о которым мы мечтали и который мы заслужили.

Фредерик, Фредерик, я и я | 19/01/18

it’s sad but it’s the truth –

the world will still turn without you

       Технически я не одна, пока на улице бушует циклон по имени Фредерик. Может быть, тот, кто придумал давать циклонам человеческие имена, был одинок, и ему нравилось окружать себя чем-то антропоморфным. Может, он тоже был одинок – вот, что я имею в виду.

       Ураган не пугает меня так сильно, как следующие пять минут в переходе от выхода из метро и до лестницы. Этот несчастный переход пугает меня до сбитого дыхания и неустойчивого сердцебиения; я слишком хорошо его знаю. Каждый сантиметр, каждый поворот, каждого голубя и каждого уличного музыканта.

       Я прохожу его опустив голову, зная, кого я так боюсь увидеть. Больше всего я боюсь услышать счастливый смех, заметить фрагмент знакомой одежды и плечом к плечу столкнуться с самой собой, семнадцатилетней. Я_не_я бы даже не приглядывалась к неуклюжему незнакомцу, отшатнулась бы в сторону и с высокомерной усмешкой повернулась бы к своим друзьям, чтобы скрыть неловкость. Я_я продолжила бы свой путь в не очень гордом одиночестве, чтобы на последнем повороте обернуться и смотреть себе в спину (никому больше), пока та не скроется из вида окончательно. Я бы потирала воображаемое место ушиба от столкновения с призраком прошлого до физической боли, пытаясь оттереть себя от всех налепившихся на моё семнадцатилетие лет.

       Или, может быть, всё то же самое делала бы ушедшая я, потому что я уже не до конца уверена, кто же из нас призрак.

'декабрь on the road

     Любовь к тебе растворилась во мне, как будто её никогда и не было. Будто бы стала частью меня, стала мной, но перестала существовать в формате хоть какой-то осязаемости. Утонула под снегом, выпавшим в этом году ровно по календарю – в начале декабря.

     Я, конечно, мог знать, что то, что скрыто под снегом, всё равно под ним остаётся и его никак не спрячешь, не впихнёшь себе поглубже в карманы, не оставишь невысказанными тупыми словами в исцарапанном горле.

     Так или иначе, тем не менее, я не чувствовал.

     Как не чувствуешь, что облака из иллюминатора самолёта (я могу даже не называть маршрута, все и так знают) – лишь иллюзия физически твёрдого объекта. В то время я мысленно дотрагивался до облаков, раз за разом выпадал из самолёта и приземлялся на них, оставался лежать, разглядывая землю, где кое-как продолжал существовать второй я.

     Второй я коротко стригся, готовил по сорок оладий на ужин и коллекционировал список замечаний взрослой одинокой жизни.
   

     Замечание первое: когда живёшь один, оказывается, продукты портятся практически мгновенно. До истечения срока годности десятка яиц всего-то один депрессивный эпизод, когда лежишь лицом в подушку неделю, размякший и опухший, и тебе дела нет до содержимого холодильника.

     Замечание второе: выбирая между пойти и не пойти, лучше всегда выбрать второе, чем в десятый раз за месяц обнаружить себя в тесных комнатах, отвернувшимся к стене и сверлящим в ней дырку взглядом.

     Замечание тре… На этом второй я прервался, отвлёкшись на проходившую мимо него проводницу, и совсем потерял мысль. Несмотря на то, что второй я ненавидел выходить из дома, он очень любил сидеть в баре с друзьям и рассказывать всё, что придёт в голову. Но очень часто ничего не приходило, и он раз за разом говорил о тебе, даже когда окружающие рассеянно отводили взгляды в сторону и совсем переставали слушать. И только когда чьё-то сочувственное осуждение тебя вырывало его из калейдоскопа одинаковых историй, он как будто просыпался, встряхивался и удивлённо прислушивался к чужой критике. “Да, вот это тебе не повезло”, “как некрасиво!”, “ты, конечно, достоин лучшего”, и я сидел, хлопая глазами, с трудом соображая, к чему всё это, хмурил брови, пытался вспомнить, что он только что рассказал.

     Второй я не позволял говорить о тебе ничего плохого (а затем и вовсе ничего) и научился мастерству мгновенно менять в таких случаях тему. «Ну а как там у вас дела?» , «нашла психотерапевта?» , «так вы так и не расстались?».

     Это и было третьим замечанием, но он никому его не рассказал, только сам догадался, глядя из окна маршрутки на пролетающие за окном пригородные пейзажи, в которых оставалось всё меньше и меньше снега.


     Приближалась весна; скрывать это с каждым днём было  всё труднее.

11 / 11 / 17

     У моих родителей дома живёт муха. И собака. То есть общий состав такой: мама, папа, собака и муха. Муха залетела в октябре в квартиру и, как-то исхитрившись спрятаться, осталась невыгнанной. “Куда, – говорит мама, - я её выгоню? Ноябрь. Холодно”.

     Теперь муха бóльшую часть дня спит, по утрам, когда мама и папа завтракают, нарезает круги по кухне. Когда все расходятся по делам – снова засыпает. Ночует, видимо, в моей комнате, потому что сейчас, пока я дома, никак не желает её покидать.



     Вот попал ты домой, несчастный, перебитый, пытаешься перевести дыхание после перелётов, волонтёрств, экзаменов, стадис аброуд, выбора магистратуры и ещё миллиона видов важных_дел. А дома у родителей настоящий – а не электрический – чайник, всегда тихо и, теперь, живёт муха.

     Куда её выгонишь?..

Вильнюс /17/я тебя "больше не"

сделала так, как делаю всегда, когда не знаю, что делать – приехала в хорошо знакомый город и сказала ему: “поговори со мной”.

Вильнюс разговаривал со мной обшарпанными стенами туалетов в барах, разбитыми фотоаппаратами, удалёнными стихотворениями, музыкой в секондах, странными утрами в незнакомых квартирах, истериками в подушку, случайными прикосновениями, нежеланием писать по-русски, случайными прикосновениями, ночными прощаниями, случайными прикосновениями. 

кудрявыми волосами.

я спросила: “сколько можно?”. вместо того, чтобы вывести меня на чистую воду, Вильнюс вывел меня сквозь искусственный дым в клубе по пожарной лестнице в тёмную комнату и повесил на шею табличку с надписью “nebesmagu”. когда гугл транслейт переводил это как “больше не”, у меня тряслись руки. я пила текилу санрайз.

Take care of all the lonely souls and love will hold you 

Oh how you walked through the dark and love destroyed you.

давайте выпьем всё то количество боли, которое мы друг другу НЕ причиним. if I had one wish, we would be best friends.

сентябрь: фикшн

     Когда она ушла, я не почувствовал ничего.

     Я слишком хорошо знал себя, чтобы не подготовиться основательно ко всему, что могло произойти: (1) собственным истерикам, (2) бессонницам, (3) ухудшению отношений со всем своим окружением, (4) желанием натворить глупостей. Я зашёл в аптеку возле своей любимой кофейни (у вокзала) и купил на оставшиеся деньги транквилизаторов. Нет, не так. Я купил их на деньги своей сестры, которая за неделю до этого взяла у меня в долг на билеты в театр. Спектакль был замечательный. Я скачал себе столько сериалов, сколько уместилось в памяти ноутбука. Я купил себе новый блокнот, чтобы было куда записать всё, что буду чувствовать.

     Не написал ни строчки.

     В день, когда она ушла, я вернулся с вокзала, не зайдя ни в аптеку, ни в кофейню. Широко открыл окно в своей комнате и включил музыку. Затем я сделал себе тост с авокадо, две штуки. Вечером сходил на пробежку. Ночью методично вырвал из блокнота и выбросил каждый из наших общих билетов – из поездов, автобусов, трамваев, электричек, музеев, кинотеатров, театров. Потом я закрыл окно и лёг спать. У меня не было бессонницы.

     Конечно же, я знал, что она уйдёт. Уже давно. Поэтому подготовку я начал заранее, ещё за месяц. Все прошлые сессии я закрыл на пятёрки; я точно знаю, что самое главное – начать готовиться заранее. И я подготовился. Но не почувствовал.

     К счастью, тех пор как она ушла, я больше  вообще ничего никогда не чувствовал.